— Не хочу больше ничего слушать, — отрезал Бьюкенен.

— Вы идеальный секретный агент. Неудивительно, что вы могли за восемь лет сыграть столько ролей и что ваши начальники считали вас способным делать это без риска сломаться. Да, черт побери, вы уже сломались раньше. Работа секретного агента была для вас способом лечения. Вы так сильно себя ненавидели, что были готовы на все, на любые страдания ради возможности не быть самим собой.

Бьюкенен невозмутимо протянул руку и схватил Алана за правый локоть.

— Эй, вы что? — воскликнул тот.

Средним пальцем Бьюкенен нащупал нужный нерв.

— Эй, — повторил Алан.

Бьюкенен надавил.

Алан закричал. Он дернулся от боли, машина вильнула, задние колеса занесло на мокром скользком асфальте сначала в одну сторону, потом в другую. Позади них и на полосе обгона другие водители с перепугу тоже начали вилять и сигналить.

— А теперь вот что, — произнес Бьюкенен. — Вы либо заткнетесь, либо узнаете на собственной шкуре, каково потерять управление автомобилем при скорости пятьдесят пять миль в час.

Лицо Алана приобрело цвет бетона. От страшной боли челюсть его отвисла. Лоб покрылся бисеринками пота от усилий выровнять машину.

Он кивнул.

— Прекрасно, — сказал Бьюкенен. — Я знал, что мы сможем договориться. — Отпустив локоть Алана, он сел прямо и стал смотреть вперед.

Алан что-то пробормотал.

— Что? — спросил Бьюкенен.

— Ничего.

— Я так и думал.

Но Бьюкенен понял, что сказал Алан.

Это из-за брата.

11

— Что он делает сейчас? — спросил человек, называющий себя Аланом, когда вошел в квартиру, которая находилась над квартирой Бьюкенена.

— Ничего, — ответил майор Патнэм. — Он пил кофе из пластиковой чашки и следил за телемониторами. Он опять был в штатском.

— Ну он же должен что-то делать. — Алан окинул взглядом квартиру. Полковник и капитан Уэллер отсутствовали.

— Нет, — сказал майор Патнэм. — Он не делает ничего. Когда он вошел, я думал, что он нальет себе чего-нибудь выпить, сходит в туалет, почитает журнал, посмотрит телевизор, займется гимнастикой или еще чем-нибудь. Но он только дошел до дивана. Вон он сидит. Именно это он и делает после вашего ухода. То есть ничего.

Алан подошел к мониторам. Потирая правый локоть в том месте, где все еще болел защемленный Бьюкененом нерв, он хмуро смотрел на черно-белое изображение сидящего на диване Бьюкенена.

— Ч-черт.

Бьюкенен сидел, вытянувшись совершенно неподвижно, с застывшим выражением лица, пристально глядя на стоявший напротив стул.

— Черт, — повторил Алан. — Он в кататоническом ступоре. Полковник знает об этом?

— Я звонил ему.

— И что же?

— Мне приказано продолжать наблюдение. О чем вы с ним говорили? Когда он вошел, вид у него был какой-то странный.

— Это от того, о чем мы не говорили.

— Не понимаю.

— О его брате.

— Черт побери, вы же знаете, что это запрещенная тема!

— Я хотел его испытать.

— Ну, реакции от него вы определенно добились.

— Да, но это не та реакция, какую я хотел получить.

12

Бьюкенену пришла на память притча об осле между двумя охапками сена. Осел стоял точно посередине между ними. И та и другая были одинаковой величины и пахли одинаково чудесно. Лишенный какого бы то ни было основания предпочесть одну охапку другой, осел сдох от голода.

В реальном мире подобная ситуация была бы просто невозможной, потому что охапки никогда не могли бы быть в точности одинаковыми, а осел никогда не мог бы находиться точно посередине между ними, так что притча была лишь теоретической иллюстрацией к проблеме свободной воли. Способность выбирать, которую большинство людей принимали как нечто данное, зависела от определенных условий, отсутствие которых могло лишить человека мотивации, — и Бьюкенен чувствовал, что оказался сейчас именно в такой ситуации.

Его брат.

Бьюкенен настолько основательно работал над тем, чтобы стереть это из памяти, что последние восемь лет ему удалось совершенно отключиться от того поворотного события, которое определяло его поведение. За все это время он не подумал о нем ни разу. В редкие моменты слабости ему, вконец измученному, случалось среди ночи вдруг ощутить, как этот притаившийся в темной глубине его подсознания кошмар начинает подкрадываться, готовиться к прыжку. Тогда он собирал всю свою силу воли и ставил мысленный заслон отрицания, отказа принять неприемлемое.

Даже сейчас, лишенный своих оборонительных средств, засвеченный и неохраняемый, он еще сберег достаточную степень отторжения, так что память могла поймать его в ловушку лишь частично, лишь в принципе, но не в деталях.

Его брат.

Его чудесный брат.

Двенадцати лет.

Милый Томми.

Он умер.

И убил его он.

Бьюкенен почувствовал себя так, будто его сковало льдом. Он не мог пошевельнуться. Он сидел на диване, а его ноги, спина, руки онемели, все тело его окоченело, словно парализованное. Он все так же смотрел на стоящий перед ним стул, не видя его и лишь едва сознавая ход времени.

Пять часов.

Шесть часов.

Семь часов.

В комнате было темно. Бьюкенен продолжал смотреть в никуда, не видя ничего.

Томми был мертв.

И убил его он.

Кровь.

Он вцепился в пронзенное железным прутом тело Томми, пытаясь освободить его.

Щеки Томми были ужасно бледные. Его дыхание походило на бульканье. Когда он стонал, то звук получался такой, будто он при этом полоскал горло. Но полосканием была не соленая вода. Это была…

Кровь.

— Больно. Очень больно.

— Господи, Томми, прости меня. Я не хотел.

Толкать его.

Мы просто валяли дурака.

Я не думал, что Томми оступится и упадет.

Я не знал, что на дне ямы что-то есть.

Строительная площадка. Летний вечер. Два брата пришли сюда поиграть.

— Очень больно.

— Томми!

— Уже совсем не больно.

— Томми!

Столько крови.

Бьюкенену было тогда пятнадцать лет.

Все еще находясь в кататоническом трансе, неподвижно и прямо сидя на диване и глядя в темноту, Бьюкенен чувствовал, будто часть его сознания поднимает руки, пытаясь отогнать это ужасное воспоминание. Ему было холодно, но на лбу выступили бусинки пота. Это уж слишком, подумал он. Он не вспоминал таких подробностей с тех самых дней и ночей перед похоронами Томми, с того невыносимого лета, которое за этим последовало, с того омраченного чувством вины и казавшегося бесконечным времени года, времени печали, которое все-таки кончилось, когда…

Сознание Бьюкенена заметалось в поисках убежища, где оно могло бы спастись от обжигающих болью воспоминаний о крови Томми у него на одежде, о железном пруте, торчащем у Томми из груди.

— Во всем виноват я.

— Нет, ведь ты не нарочно, — возражала мать Бьюкенена.

— Я убил его.

— Это был несчастный случай, — сказала мать.

Но Бьюкенен не поверил ей. Он был убежден, что сошел бы с ума, если бы не нашел средства оградить себя от собственного сознания. Ответ оказался на удивление простым и потрясающе очевидным. Нужно стать кем-то другим.

Диссоциативный тип личности. Он стал воображать себя в роли спортивных кумиров и звезд рок-музыки, представлять себя в образе тех актеров кино и телевидения, которых обожал. Он вдруг пристрастился к чтению романов, в мир которых он мог сбежать от действительности и стать тем героем, с которым жаждал отождествить себя. В школе той осенью он открыл для себя драматический клуб, подсознательно стремясь совершенствоваться в навыках, необходимых ему для поддержания тех охранительных личин, под которыми он собирался прятаться, тех персонажей, которые позволят ему убежать от самого себя.

Потом, после окончания школы, желая то ли самоутвердиться, то ли наказать себя, то ли поиграть со смертью, он поступил на военную службу, но не куда попало, а в войска особого назначения.